"В меру почтительно и дерзко". Какой получилась "Каренина" на Таганке

Постановщик Александр Карпушин перенес в буфет все "выбранные сцены" романа, где бы они ни разворачивались в оригинале. Такая дислокация имеет смысл: ведь Толстой написал транзитный роман. Герои снуют между Петербургом и Москвой, лишь изредка удаляясь в сельские имения. В этом плане "Анна Каренина" - прямая наследница "Евгения Онегина", другого путешествия из Петербурга в Москву с остановкой в деревне. А началось все с Радищева: проехавшись между столицами, он задал нашей словесности один из вечных канонов. То-то Театр на Таганке стоит на Верхней Радищевской.

Оба действия начинаются мизансценами с троицей официантов (Кирилл Янчевский, Виктор Степанян, Алексей Финаев-Николотов). Они ведут диалоги из "Трех сестер" - как уныла и скучна жизнь, хотя все-таки нужно работать... Что ж, в этой пьесе тоже все хотели переехать, кто в Москву, кто на небо в алмазах. Эта чеховская тоска оттеняет основное действие и резче выявляет основной конфликт: выбор между трагической гибелью и беспросветной жизнью.

Лакеи присутствуют и при всех ключевых сценах - как немые свидетели, соглядатаи и надзиратели (ведь аристократы - они же как дети, только чересчур любострастные). Кроме того, официантам можно и поплакаться в жилетку, и влепить звучный поцелуй.

Все герои без конца выпивают и закусывают по принципу: "На одной станции я в буфете увидал, что пьют, и тотчас же сам выпил водки" ("Крейцерова соната"). Похоже, и вся постановка родилась из сновидения Стивы Облонского: "Сон приснился, были графинчики, и графинчики были женщины, и столики пели". Поют и пляшут тут регулярно, роковые страсти сменяются забавными скетчами, действие катится стремительно, некогда дух перевести.

Дарья Авратинская прекрасно справляется с трагической ролью Карениной. Она умеет принимать величавые позы, органична в истериках, не боится выглядеть некрасивой. Правда, спектакль почти не дает ее героине поводов явить фамильное обаяние урожденных Облонских.

То же касается и Стивы (Роман Колотухин). Стива здесь не эгоист и шармер, а скорее демонический герой. Он прекрасно умеет объяснить другим, как следует себя вести, но сам поступает наоборот. Да еще и декламирует что-то декадентское - громогласно и упоенно, но невпопад и мимо ритма. В общем, дисгармония по всем статьям.

Вронскому (Павел Левкин) не повезло. Обольститель он убедительный, но офицерского мундира лишен. Тут также уместен комментарий Чехова (из письма Баранцевичу): "Но ведь на то мы и рождены, чтоб вкушать "юдоль". Мы ведь не кавалергарды и не актрисы французского театра, чтобы чувствовать себя хорошо". Кавалергарду, конечно, прожить проще: раздавленный роком, он хоть на войну может отправиться.

Кити (Анастасия Лазукина) похожа то ли на Сонечку, то ли на Танечку Берс (невесту и свояченицу Толстого). Левин в исполнении Павла Комарова напоминает сердитого хорошиста-третьеклассника. Вполне комическая парочка, оттеняющая пару романтическую, как в оперетке. Но такая трактовка дает повод задуматься о сюжетных пружинах романа. Стоило к пошлой схеме добавить третью пару, Долли и Стиву, - вот тебе и трагизм, и масштаб, и "мысль семейная". Гений - он и в сюжетосложении гений. "Три на ум пошло - два с ума сошло".

Очевидная удача - роль Алексея Каренина (Антон Ануров). Он снисходителен, вежлив, уступчив. Он сострадателен не только к нищим и кошкам. Он уважает чужую собственность и не делает долгов. Он не лжет по пустякам и не лезет с откровенностями. Он старается укротить половой инстинкт и не трескает походя водку. Словом, отвечает всем условиям "воспитанного человека" по Чехову. Такой Каренин - быть может, тот самый русский человек, который явится в своем развитии через 200 лет. Даром что дурен собой и на тоненьких ножках.

Второе действие вскоре утрачивает упругий ритм: слишком много лейтмотивов и гэгов в него напихано. Дело поправимое, все в руках режиссера. В целом же театр следует поздравить с прекрасной инсценировкой классики: в меру почтительной, в меру дерзкой.

Осталось решить загадку названия, сокращенного до одной фамилии. Конечно, в русской литературе уже были "Дубровский", "Обломов" и "Рудин". Но в чем смысл этой редукции? В попытке свести героиню к социальному типу, как у Тургенева с Гончаровым? Или так подчеркнуто неизбежное сокращение большого романа до конспекта и дайджеста?

Тут стоит уцепиться за многозначность слова "редукция". Это не только упрощение сложного: в механике редукция может означать и повышение числа оборотов. С таким ускорением, отчасти ироническим, но завораживающим, мы и имеем дело в спектакле.